На крыше непальских автобусов, там, где спереди начинается металлическая багажная решетка, есть несколько особенно удобных мест, отдаленно напоминающих скамейку. Я сижу справа, вцепившись рукой в металлический штырь, чтобы не свалиться на повороте. Тощему непальцу, втиснувшемуся по центру, сложнее, и на особо крутых виражах он бесцеремонно вцепляется в мою коленку. Вокруг крыши, словно исполняя немыслимый балет, порхает билетер. Он почти не держится руками, лишь слегка приседая на скользком раскаленном металле в десятке сантиметров от покатого края, когда автобус в очередной раз круто разворачивается над пропастью. Но вот на крышу падают тугие, как сливы, первые капли дождя, и вся наша компания с трудом впихивается внутрь салона. Здесь играет приторная непальская музыка, но она не радует – автобус сделан для невысоких индийцев, так что я вынужден скорчиться, чтобы не упираться головой в потолок. К счастью, утренний дождь скоро заканчивается, и мы с радостью возвращаемся на гостеприимную крышу. Автобус уже успел забраться высоко в горы. На противоположных склонах уступами зеленеют поля. У дороги высится причудливый гибрид двух религий – буддистский флаг с древком в виде трезубца Шивы. Каждый раз, когда борт автобуса зависает над обрывом, становится страшно. Но вот восьмичасовая поездка позади, и нас встречает горное селение Сябрубеси. Дети ползают по сельской ступе, словно заправские скалолазы. Как и в Катманду, днем здесь нет света, но вечером обещают даже включить Интернет. Увы, не успели замерцать первые неровные электрические огни, как разразилась гроза, положившая конец мечтам о связи с большой землей.
Утром добрая половина жителей Сябрубеси выбирается на улицу перед домами, объединенная общим порывом – чистить зубы. Не вынимая щеток изо рта, они чуть ли не полчаса обсуждают небогатые местные новости. Я же, наскоро проглотив утренний омлет, быстро пакую рюкзак и отправляюсь в горы.
Дорога неспешно змеится вдоль Лангтанг Колы. Мелькают деревни, похожие на гостиницы, и гостиницы, неотличимые от деревень. Цены на еду поднимаются и падают непредсказуемо, как тропинки вдоль местных холмов. Комнатушки на ночь хозяева постоялых дворов сдают и вовсе бесплатно – не сезон.
Усталые туристы давно спят в своих мешках, брошенных прямо на кровати, а я все сижу, глядя на огонь, в окружении шерпов. Рис, смоченный жидким зеленым далом, приятно греет изнутри. Хозяин горд – если гость съел три порции, дал бат явно удался. Он не знает, что я не расчитал денежных запасов и вынужден питаться один-два раза в день. К счастью, согласно традиции, дал бат должны накладывать на тарелку бесконечно, пока гость не насытится.
Искушенный путешественник рассказывает, что основная статья дохода Непала – международная помощь. “А почему? Да просто благотворительным чинушам куда приятней просиживать штаны в ресторанах Катманду, а не где-нибудь в республике Чад среди пыли, заразы и вооруженных негров”. С улицы доносятся крики и ржанье – гостям из столицы вздумалось покататься на лошади.
Рядом присаживается один из членов семьи. Он не похож на остальных – высокий, стройный, с более светлым лицом. Мы разговорились. Мой собеседник оказался корейским путешественником. Приехал в Лангтанг, да так и остался здесь. Он кивает на тихую непальскую девушку. Ее платье просторно, а руки по-особому бережно сложены на животе.
С каждым часом пути бурная Лангтанг Кола становится все уже, все спокойней. Долина расширяется, из-за холмов высовываются на минутку, словно дразнясь, белоснежные горные пики. В большой деревне глаз натыкается на покосивнуюся избушку – чайный домик имени Боба Марли. Почему-то сразу начинаешь замечать, что пестрые буддистские флаги раскрашены в цвета раста.
Пекарь бережно смазывает пухлые колобки теста взбитым яйцом, над печью клубится пар, и я не выдерживаю, покупаю свежую булку с желтым ячьим сыром. В горах и хлеб, и сыр – совсем не то, что в долине. Они изысканны, как омары, и сакральны, словно церковный кагор. Увидив мое счастливое лицо, пекарь дарит мне в дорогу еще одну булку. “Только не ешь ее сейчас, прибереги для долины”, – советует он, а еще просит остановиться в следующем селении в гостинице его сестры. Здесь у каждого есть родственники, владеющие гостиницами. Я ухожу, прижимая к груди свежий хлеб. Он теплый и хрупкий, как птица.
Утром владельцы гостиницы, в которой я подзаряжал от солнечных батарей компьютер, просят показать им фильм. После недолгих раздумий включаю второго “Крестного отца”. Злодей, гибель родителей, бегство, возвращение, месть... Таманги смотрят с удовольствием. Такое кино им знакомо.
Пар из чайника насыщается солнечными лучами, проступает синими наклонными полосами. Хозяйке приносят младенца, он вцепляется в ее спину, как обезьянка. Она подвязывает его для надежности платком с узором из листьев конопли, и уходит разносить чай.
На пыльной дороге грязная нищенка протягивает мне забинтованный палец. Я отрицательно качаю головой. Она злобно плюет мне вслед. Здесь, в Лангтанге, у всех побирушек сломанные пальцы, у некоторых – по-настоящему. Они не лечатся, и кости срастаются криво – так больше подают. Над притоком реки бьет тремя лопастями буддистская автомолилка: вода и днем, и ночью священнодействует, вращая молитвенные барабаны. Ом мани падме хум...
На пол-пути, возле длинной стены мани, сложенной из серых камней с острыми тибетскими письменами, меня обгоняет женщина с котомкой. Куда путь держишь, странник? Где будешь ночевать? Я объясняю, что обещал пекарю остановиться в гостинице его сестры. Незнакомка радостно смеется: “А я и есть эта сестра!” Мы, весело болтая, идем вместе до самой деревни, она подводит меня к постоялому двору, у которого почему-то совсем другое название. На мой недоуменный вопрос женщина тут же принимается бормотать, что эти гостиницы – одно и то же, и она – владелица обеих, но в той, о которой говорил ее брат, мест нет. Мгновенно почуяв фальшь, я тут же прощаюсь со лже-сестрой и без труда нахожу нужный приют.
Через неделю, услышав об этой истории, желтоглазый хорват Борна заметил: “Да, непальцы часто лгут, но делают это настолько наивно, что мы, европейцы, без труда их разоблачаем. Но делаем это не потому, что лучше, честнее или умнее. Просто мы настолько поднаторели в куда более изощренной лжи, что этим дитям природы сложно с нами тягаться”.
Утро. Над деревней кружат священные майны. Пасутся лошади. Хозяин обжаривает в бурлящем масле яблочный пирог, аккуратно приподнимая его за края. Хозяйка зажигает у алтаря масляные лампады. Над сакральными огоньками рядом с портретом Далай-Ламы (из швейцарской рекламы) стоят пластиковый птеродактиль и японский бумажный журавлик.
“Есть ли у меня гуру? Конечно, есть! Только я его еще не нашла”, - смеется Катя. Она - преподаватель йоги, художница и мастер перформанса из Польши. Мы бодро шагаем к самому краю долины и взахлеб делимся безумными планами. Я собираюсь сделать партизанскую вылазку в Тибет, она – установить юрту в высочайшей точке Варшавы и жить там. Река незаметно превращается в крохотный ручеек, со всех сторон окруженный сияющими вершинами. Рододендроновые леса остались далеко позади, нас встречают высокогорные пастбища. Яки, поводя грозными рогами, послушно уходят с тропы. Звонко поют ручьи. Вода стекает по ярко-зеленому мху, искристо блещет между камнями. У грубого чортена на холме Катя надолго останавливается, закрыв глаза и положив обе руки на холодные камни. Трепещущая на ветру лента флагов натянута, как парус.
Встреченный по дороге таманг разыскивает новорожденного детеныша яка. Услышав, что я из России, он тут же заводит речь о выпивке. У него в гостинице полгода жила русская женщина. “Один сын у нее уехал в Швейцарию, другой – в Англию, в России никого почти не осталось, вот она и поселилась у меня”. Возвращаясь на родину, неизвестная соотечественница зазывала его с собой, и он даже начал было оформлять документы, но передумал – уж слишком подруга много пила, даже по утрам. Слово “woman” – “женщина” он упорно произносит как “омен”, и к завершению истории мне стало казаться, что в этом есть особый смысл.
Но вот и наша цель – долина Лангшиша Харка. Дальше – только горы. Как приятно разламывать пополам сбереженный хлеб, раскладывать чудом уцелевшие кусочки сыра! Назад мы уже идем, словно старинные друзья, и даже таманги, услышав, что мы не муж и жена, будут говорить, кивая на Катю – “Диди”. Сестренка.
На обратном пути мы видим знакомого таманга в совершенно отчаянном положении. Он обнаружил теленка, но тот настолько слаб, что его надо вместе с матерью срочно спускать вниз, к более сочной траве. Однако тащить одновременно и новорожденного, и мамашу весьма непросто. Пришлось пойти на хитрость.
Пока я держу ячиху, таманг хватает у нее из-под носа теленка и быстро несет его вниз по тропе, при этом жалобно блея. Разъяренная мамаша, опустив не по-коровьи острые рога, тут же бросается на обидчика, как бык на тореро. Я же при этом должен держать веревку, обмотанную вокруг рогов, достаточно свободно, чтобы она могла бежать, но в то же время достаточно сильно, чтобы рога так и не достигли своей цели. Несмотря на огромный вес, удерживать ячиху на удивление легко – гораздо проще, чем обычного пони, чем мне приходилось когда-то заниматься в России. Поняв, что усилия бесплодны, она все чаще останавливается, жует колючки, не обращая внимания на правдоподобное блеяние таманга. Лишь когда слабый теленок коротко вякает в его руках, мать вздрагивает, но не рвется, как прежде, очертя голову, а поворачивается и пристально, не мигая, смотрит на меня, и невозможно понять, что таится в этом пронзительном и в то же время тупом взгляде.
Недалеко от Лангтанга лежит священное озеро Госайнкунд, которое, согласно легенде, сотворил сам Шива своим трезубцем. Посчитав, что набрал достаточно хорошую форму, я решаю добраться до него в быстром темпе. Короткое прощание со спутниками, сочащийся соком яблочный пирожок на завтрак – и вот я уже бегу вниз, лишь изредка останавливаясь, чтобы хлебнуть у пастуха свежей ячьей простокваши. У владельца крошечной гостиницы, до которой я добираюсь часов через десять, на каждой руке часы, словно у фашиста из фильма. Одни нашел, вторые обменял. Здесь это нечто вроде национального спорта. Он с гордостью демонстрирует результат выгодного обмена – Ролекс, разумеется, оказавшийся дешевой китайской подделкой.
Утром начинается подъем вверх. Мучительно печет солнце. Лангуры гуськом переходят реку по деревянному мостику и неодобрительно косятся на чужака. У них на спине – детеныши, у меня – рюкзак. В деревне хозяйка постоялого двора подносит мне холодную воду. Я отдыхаю в тени, глядя, как ловко скачет в ее руках веретено. Дорога ведет в прохладный сказочный лес. Роскошные космы зеленых мхов нависают с кряжистых стволов, пахнет водой и прелью. На залитой солнцем поляне пасется белая лошадь, кажущаяся в лучах света ослепительным волшебным созданием. До деревни недалеко, но я скидываю рюкзак и долго сижу между корнями, вслушиваясь в лесную симфонию.
В гостинице висит огромная фотография, изображаюшая паломничество к Госайнкунду. Дряхлый шаман в тюрбане, из которого торчат павлиньи перья, устало движется сквозь толпу, и десятки людей с красными полосками на лбу протягивают ему руки, бутылки пива, или просто норовят дотронуться до его головы. Старец невозмутим – привык. На краю деревни стоит ветхая гомпа. Глаза Будды, светящиеся на потемневшей от времени двери (вместо рта - замок), смотрят с грустью, и их можно понять – внутри разор, запустение и покрытые пылью штабеля досок. Темнеет. Между постояльцами возле очага деловито и вежливо снуют мыши. В гостинице зажигаются лампы, и я с удивлением замечаю, что выше, в лесу, есть еще один ярко освещенный дом.
- Вы – буддистка? – спрашивает кто-то из туристов хозяйку гостиницы. Та отрицательно качает головой:
- Нет, мой муж – буддист. А я – таманг.
Она права – регилия тамангов вобрала в себя столько различных учений, что ее не так-то просто определить одним словом.
Таинственное лесное прибежище на поверку оказывается огромной полной луной, медленно выкатывающейся из-за деревьев.
Тропа взбирается вдоль горного хребта, вьется по практически отвесной стене, ее правый край теперь обрывается в пропасть. Далеко под ногами тонкий поток падает вниз, исчезает в почти невидимой долине. Рядом со мной бредет молодая французская пара – Клио и Илан. Бедняга Илан мучается от горной болезни. Над по-французски тонким, породистым лицом – панковский гребень. Пять колец в ухе, одно – в носу. Вставил он его еще во Франции, до того, как два с половиной года назад они отправились в путешествие. Проблемы возникли только теперь, в Непале: здесь кольца в носу могут позволить себе только дамы, а потому Илану чуть не от каждого встречного непальца приходится выслушивать один и тот же вопрос: ты – такая странная мужеподобная женщина или просто гей? Дети, смеясь, бегут следом, но Илана не так легко смутить. Он знает – через три недели большое путешествие будет закончено, его ждет родная французская деревня, свежий козий сыр и соседи, которых кольца в носу беспокоят не более, чем коз.
Но вот пропасть осталась позади. Под нами, всего лишь в паре-тройке сотен метров, мерцает последнее из цепочки озер, следом за ним, еще повыше, другое, и вот мы уже у священного Госайнкунда. Шатаясь от усталости, я обхожу его кругом, следуя за гомонящими паломниками. Индуистские жертвенники у воды, буддистские флаги в вышине, сотни каменных пирамидок вдоль берегов, волны над обрывом выплескиваются прямо в небо...
Вечером, сидя у печки, веселые паломники бодро достают огромную трубку без мундштука, умело набивают гашиш и начинают по очереди вдохновляться, не забывая угощать других гостей. Говорят, раньше в Непале наркотики употребляли только садху, но с приходом европейских хиппи подобная духовная практика более не является уделом избранных.
У хозяйки – жуткие головные боли. Вероятно, синусит. Клео быстро готовит водяную баню с маслом эвкалипта и учит больную правильно вдыхать:
- Глубоко, всей грудью, в стиле Боба Марли!
Но вот озеро и перевол остаются позади, мы идем вниз, мимо злополучного селения Феди. Когда-то здесь разбился тайский аэробус, после чего предприимчивые жители приспособили его крыло в качестве крыши ресторана, так что вечерние застолья проходили в полном соответствии со строкой советской песни “под крылом самолета о чем-то поет”. Затем невезучий турист ухитрился заблудиться между двумя деревнями, находящимися в двух с половиной километрах друг от друга, да так, что его искали 43 дня.
Идется на удивление легко, закатное небо, до жути глубокое, сверкает сотней живых оттенков золота, косые лучи теряются среди темных силуэтов гор.
- Я могу понять, почему горячий душ хозяева упорно указывают в обеденном меню, - говорю я своим спутникам, перелистывая ламинированный странички с непальской символикой – шестиконечной звездой и многосвечником, – Но почему он находится в разделе “Напитки” вместе с Кока-Колой, хотя гораздо логичней поместить его в “Горячее питье” вместе с чаем?
Ответ я узнаю через несколько минут: с тазиком ледяной воды рачительные хозяева выдают лишь маленький ковшик кипятка.
По дороге мы встречаем хорватского путешетвенника Борну. Он велосипедист и мизантроп.
- Вообще-то я не люблю людей, - говорит он, сверкая бельмом цвета яичного желтка. – Но иногда с некоторыми можно пообщаться.
Он идет вместе с нами, но в то же время и отдельно, пропадая на целые часы то впереди, то сзади. Зато, когда он все-таки появляется, то не лезет за словом в карман.
- Что? Неужели вы отваживаетесь есть местный джем? Да он светится в темноте! Клянусь, банку с ним можно использовать ночью вместо фонарика!
И, немного позже:
- Я точно знаю, когда Единой Европе придет конец – как только в нее вступит хоть одно из балканских государств. Тогда я даю ей десять лет, не больше. Уж что мы умеем хорошо, так разваливать державы и начинать мировые войны.
В гостиничках на дороге светло и весело, в деревнях – темно и угрюмо. Льет дождь. Старуха в тяжелых серьгах подставляет закопченый чайник под струи из водостока. Повсюду куры квохчут над цыплятами. Чем ниже мы опускаемся – тем взрослее выглядят куриные отпрыски. Но окончательно понимаешь, что спустился с гор, когда вместо твердого ячьего навоза по дороге начинают попадаться лепешки коров и водяных буйволов. Козлята играючи карабкаются друг за другом по чуть заметным уступам на отвесных стенах. По-видимому, те знакомые, которые неоднократно говорили мне, что большинство альпинистов – козлы, были недалеки от истины, только с точностью до наоборот: большинство козлов – безусловно, альпинисты.
По мере приближения цивилизации в гостиницах начинают попадаться изысканные блюда. Первенство, безусловно, принадлежит пельменям из шоколадных батончиков “Марс” и “Сникерс”.
Но вот и последнее утро пути. В дороге наша компания разрослась, к ней даже – о радость! - присоединилась отставшая от меня на два дня полячка Катя. Ей тоже надоели медленные спутники, и она решила пойти в отрыв. Не пройдет и четырех часов, как мы вернемся в Катманду: маршрут, до отправной точки которого надо ехать восемь часов на автобусе, приводит к самому городу.
Как выяснилось, спутники-французы способны нанести удар и по самому убежденному аскетизму, даже если он располагает столь мощным союзником как безденежье. Борна, отбросив меланхолию, вспоминает оливки и мед. Катя делится рецептами польских салатиков. Даже я, выросший в стране водки и закуски, страстно мечтаю о сыре, красном вине и уж совсем явных излишествах вроде крем-брюле.
Перед тем, как преодолеть последние километры, я поднимаюсь на вершину холма у гостиницы и разом вижу почти все непальские Гималаи. Слева призрачно белеет массивная Аннапурна, по центру - похожий на корону Лангтанг, справа черной тенью проступает Эверест. Мозг отказывается понять простую истину: добрую половину величайшей горной системы мира можно окинуть взглядом! Стремления миллионов людей, тысячи погибших, огромные летописи великих свершений - и все оно здесь, в одном движении глаза. Маленькое и хрупкое...
