С раннего утра в Кашгар тянутся вереницы повозок. Терпеливые ослики бодро перебирают копытцами, иногда срываясь в галоп, а женщины в пестрых платках по-королевски восседают за лопоухим скакуном, весело болтая в воздухе высокими каблуками. Еше бы: даже в будние дни добрая половина старого города вспучивается рынками разной степени стихийности, что же говорить о главном торжище, которое случается лишь раз в неделю!

На барахолке царит полный интернационализм. Вкрадчивые китайцы, подобно древним конкистадорам, продают доверчивым иностранцам побрякушки за баснословные деньги. Древность! Эпоха династии Мин! Единственная в своем роде! Объект восхвалений — яшмовая лошадь с кровавыми прожилками на плоском крупе — не сводит печального взора с витрины магазинчика напротив. Бедняжку можно понять — там стоит ее брат-близнец.

Таджик-башмачник прежде, чем начать работу, снимает шапку и трет иглу о лысину. Узбеки продают ковры, охотник в киргизской шапке — лисьи шкуры, кто-то совсем загадочный — сушеных скорпионов, змей и морских коньков. Рядом с женьшенем в банке колышется, как живой, странный корень, больше всего похожий на мандрагору.
Уйгуры предпочитают нагайки и ножи.

— Подходи, дорогой! За погляд денег не берем! — кричит мне продавец. Не успел я опрометчиво переступить порог, как джигит молниеносно выхватил огромный кинжал и со всей дури хватил боковой частью лезвия по ножнам.

— Иа-Иа! — пояснил он, показывая на них. И снова ударил, словно бедный друг Винни-Пуха непременно должен был заорать от боли. Не дождавшись ответа, уйгур повторил ту же процедуру с соседним кинжалом. "Неужели еще и Пятачок?" — мелькнула странная мысль.

— Мууу! — отозвался продавец. Видимо, безответных животных ему показалось мало, так что он крепко схватил мою руку и занес нож, ободряюще приговаривая:
— Очень, очень острый!

Не успел я и глазом моргнуть, как он взмахнул лезвием и сбрил с моей руки несколько волосков, даже не касаясь кожи. Перехватил большой палец, но этот маневр уже не застал меня врасплох, и я вырвался. Тогда он недрогнувшей дланью снес себе, как стружку, верхний слой одного из ногтей. Когда я через пару минут вырвался из лавчонки, вокруг валялось уже столько срезанных волосков, что будь один из нас Хоттабычем, он бы сумел осчастливить человечество.

Но подлинная магия вершится в огромном продовольственном ряду. Сотни ртов одновременно втягивают лапшу из лагмана с хлюпаньем, почти заглушающим раздраженные гудки автомобилей. Старики в тюбетейках, сверкая золотыми зубами, неторопливо размачивают в чае лепешки. Закутанные по самые глаза в платки старухи продают домашний хлеб. У огромного казана наголо бритый бородач непрерывно раздает плов, в то время как его дочь шарит в заднем кармане отцовских брюк в поисках сдачи. Кажется, что Мао на купюрах провожает дымящийся рис глазами и жадно принюхивается. Мыть посуду некогда, поэтому плов в пиалу кладут в целлофановом пакете. Со скамеек вокруг казана каждую минуту встают насытившиеся едоки, их места молниеносно занимают другие. Выстроившиеся в стройную шеренгу вдоль улицы продавцы дынь и арбузов ленинским жестом протягивают сочные ломти. В отличие от них, торговец персиками не мелочится: меньше килограмма не продает. Хрустят орехи, тают во рту сушеные помидоры. Дюжина рук одновременно раздает лепешки. Дюжина тесаков впивается в пахучую баранину. И вдруг становится понятно: надо бежать, иначе этот рынок тебя не отпустит, пока не выпотрошит до конца, как висящие рядом с фруктами обезглавленные туши. Я крадусь к выходу мимо сочащихся колбас и деревянных коробов с китайскими момо, и почти обретаю спасение, но в последний момент из густого дыма от шашлычного мангала материализуется то ли черт, то ли джинн из арабских сказок.

— Прошу! — рычит он и, подхватив меня одной рукой под ребра, словно цыпленка, бросает на стул в ближайшей забегаловке, словно во мне не восемьдесят кило, а максимум десять.

— Что кушать будете?

— Чай, — беспомощно говорю я.

— Чай? — джинн хмурит густые брови и глядит на меня взором учителя, при котором младшеклассник громко сказал похожее слово из трех букв. — Вот чай!

Он с размаху плюхает на стол целый чайник.

— А кушать что будете?

— Манты, — сдаюсь я. Джинн одобрительно рычит, и рядом с чайником возникает тарелка с дымящимися мантами, брызжущими жиром при попытке вонзить в них зубы, словно знаменитая своим строптивым норовом киевская котлета приходится им родимой тетушкой. И я, подцепив их палочками, всасываю тающую во рту начинку, запивая ее чаем, жидким, будто слеза притворщицы, и тюбетейка на голове сама собой скособочивается особенно залихватски, и по лицу расплывается блаженная улыбка, и я тихо говорю: "Рахмат".

Рахмат, шашлычный джинн. Рахмат, Кашгар. Рахмат, Средняя Азия. Только сейчас я понял, как мне тебя не хватало.