Веймар
Таким поездом мы ехали и в Веймар.
Городок считался одним из важнейших пунктов программы: в этом «культурштадте» - то есть «городе культурных памятников» - имелось невообразимое множество мест, связанных с жизнью именитых немцев.
Нас водили там и сям. «Шиллерхауз», «Гетехауз», еще чей-то хауз. Ничего интересного в этих «хаузах» я не запомнил: квартиры великих людей похожи друг на друга, тем более что они неимоверно далеки от нашей культуры.
Запомнилась лишь красивая коллекция минералов в аккуратных плоских коробочках с застекленным верхом, которую нам показывали в «Гетехаузе».
Потом весь отряд повели куда-то еще, а я улизнул побродить в одиночестве по улицам старого города.
И случайно наткнулся на привычный по Ленинграду объект: брошенный дом. Он, конечно, не был многоподъездным. Маленькое двухэтажное строение с флигелями, участком и сараями поодаль. Но дом был покинут и приготовлен к сносу.
Чувствуя, как бешено колотится сердце, я прошмыгнул в заваленный мусором двор.
В принципе я ничем не рисковал, даже если учесть угнетавшую шпиономанию. С виду я совершенно не походил на русского, а даже немец мог забраться в развалины по нужде.
Я осторожно вошел в дом и поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.
Все напоминало ленинградские квартиры, оставленные хозяевами при переезде: валялись кучи ненужных, утративших наименование вещей, обломки детских игрушек, старая драная мебель.
Не было ничего действительно немецкого. Говорящего, что я проник за изнанку чужой жизни.
Наконец я отыскал в углу разваленной квартиры кладовку, и там кое-что нашлось.
Жесткие мужские воротнички и манжеты, несколько пар женских туфель – старых и стоптанных донельзя, но явно не того образца, который носили в восемьдесят третьем году. Окаменевшие от старости ридикюли из материала, напоминающего искусственную кожу. Обломки виниловых – точнее, еще шеллачных - пластинок, среди которых не набралось фрагментов одной целой. Несколько листков отрывного календаря. С рецептами и выкройками – вероятно, сберегавшиеся неизвестной хозяйкой дома в течение многих лет.
Я подобрал один.
Датированный сороковым годом.
На нем стояла красотка с характерной прической, начесом-валиком и спускающимися локонами; на обороте имелся состав какого-то пирога.
Красотка жеманно улыбалась, пирог обещал быть вкусным. И ничто не говорило о том, что календарь этот отпечатали к сороковому, что только один год остался до начала самой опасной авантюры Гитлера. Всего через пять лет приведшей Тысячелетний рейх к позорному концу.
Этот листок существовал по себе – пережив бурные перипетии судьбы, возможно и саму женщину, которая в свое время оторвала его из толстой книжечки, и остался наконец среди хлама уже в нашей эпохе. Хотя нес отпечаток эпохи той – страшной и для всех умершей …
Я подобрал и спрятал его в карман.
Потом осторожно – чтобы никто не заметил меня выходящим – вернулся на улицу.
И поспешил к месту сбора отряда.
Потому что нам предстояла экскурсия в предместье Веймара, ради которого я сюда и поехал.
Это местечко называлось
Буковый лес
Именно так переводится страшное слово «Бухенвальд».
Ставшее символом ужаса и бесчеловечности для людей всего мира.
Впрочем, про людей «всего мира» я говорю с позиций восемьдесят третьего года; сейчас мне опять придется пояснить.
В красивом местечке под Веймаром – где, вероятно, любили отдыхать по выходным бюргеры – среди романтического, заросшего ежевикой букового леса в середине тридцатых годов нацисты организовали свой первый концентрационный лагерь.
Концлагерь, или «KZ», «Ка-цет» - чисто немецкое изобретение. Это важнейшее заключительное звено всей фашистской карательной системы, выполняющее сразу несколько функций. И лишение свободы инакомыслящих, и пополнение трудовых ресурсов, и отлаженную машину для уничтожения отработавшего материала – то есть людей, которые вследствие физического истощения работать больше не могут. И даже утилизация отходов: человеческой кожи, волос, костей и жира.
К середине сороковых годов вся оккупированная территория Европы покрылась трупными язвами концлагерей – носящими названия ближайших населенных пунктов - в которых происходило перемалывание низших рас в угоду властителям вселенной. Я не буду подробно рассказывать о концлагерях; о них написаны книги. Скажу только, что лагеря носили разный характер: мужские или женские, взрослые и детские, смешанные и так далее.
Но самое главное, что имелись трудовые лагеря и лагеря смерти.
Первые содержали армию рабов новой Германии.
Назначение вторых ясно без комментариев.
Туда отправляли обессилевших из трудовых лагерей. Но нации, уничтожавшиеся под корень – евреи или цыгане – направлялись в лагеря смерти сразу. Самым страшным был польский Освенцим, сквозь трубы крематория которого унеслись в небо четыре миллиона человек. Евреев, поляков, цыган, русских – всех, кому гитлеровцы не оставили прав существования.
В многажды цитированном мною фильме «Обыкновенный фашизм» демонстрировались тщательно рассортированные немцами предметы, оставшиеся после сожженных людей: одежда, обувь, зубные протезы, детские горшки. Кроме того, части человеческого тела тоже шли в употребление. Волосами набивали матрасы. Из кожи делали абажуры; особо ценились татуированные участки, дававшие рисунок, как на китайских фонарях. Жир – если он оставался в телах – шел на варку мыла. А из пепла делалось удобрение. Немецкая бюрократическая машина точно подсчитала, в какую сумму обходилось содержание одного работоспособного узника при средней установленной продолжительности его жизни и какой доход приносил он германской казне сначала в качестве бесплатной силы, а потом уже разделенный на полезные отходы. Выходила фантастическая прибыль. Имей возможность, фашистские людоеды сожгли бы в своих печах все население земного шара. Причем вовсе не из садистских соображений - из экономической выгоды…
Бухенвальд не был лагерем смерти.
Сначала он возник для «перевоспитания» чуждых фашизму элементов. Потом превратился в трудовой: его узники работали у Сименса и Юнкерса, а также на подземных заводах Доры, где собирались ракеты «Фау».
Но все необходимое для уничтожения имелось здесь в полном наборе.
В этом лагере, в частности, был убит Эрнст Тельман…
И служили тут надзирателями, как и везде, отбросы немецкого общества – отборнейшие садисты, для которых мучение себе подобных являлось вещью столь же необходимой, как еда и солнечный свет.
При захвате лагерь был сожжен союзниками; на месте бараков остались прямоугольники, обозначающие их местоположение. Невредимым сохранился каменный блок крематория и гросс-лазарета, а также длинный и приземистый надзирательский корпус у входа.
В восемьдесят третьем году этот жуткий памятник находился в идеальном состоянии.
Неподалеку располагался мемориал жертвам фашизма и знаменитая «Glockenturm» - башня, на вершине которой висел колокол, который качался от ветра и звонил сам по себе. Про этот ужасный колокол, живущий собственной жизнью, в свое время была сложена мощная и страшная песня.
«Люди мира, на минуту встаньте:
Слышите, слышите ? Звучит со всех сторон.
Это раздается в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон.
Это возродилась и окрепла
В медных звуках праведная кровь.
Это жертвы ожили из пепла
И восстали вновь, и восстали вновь…»
Не сомневаюсь, что эту песню теперь уже никто не помнит.
Как не помнит вообще почти ничего…
Вероятно, внутреннее стремление к амнезии есть самозащитная функция человеческого сознания, и об этом я еще упомяну в конце книги.
Возможно, сейчас все остатки концлагеря сметены с лица земли и от него вообще ничего не осталось.
Но я успел там побывать – и никогда в жизни этого не забуду.
В лагерь вели обычные аккуратные чугунные ворота, осенявшие входящего библейским изречением:
“Jedem das Seine”
То есть каждому свое: фашисты легко брали на себя роль бога.
Я вошел в отворенную створку – и физически ощутил, как черная энергия сконцентрированного человеческого страдания наваливается на меня. Как в ушах встает беззвучный крик людей - замученных, запытанных и сожженных на этой земле. По которой я шел, как ни в чем ни бывало.
(Я не верю в оккультные науки, но отрицательную энергетику отдельных мест невозможно отрицать.
Подобное чувство я испытал через несколько лет, посетив памятник на месте детского концентрационного лагеря Саласпилс в Латвии. Там от прежних времен не осталось ни камня, и ничего не восстанавливалось. Была лишь размечена территория. И стоял простой, по-прибалтийски безликий памятник. Но казалась, земля стонет под ногами. И было страшно, тяжко и безысходно – как в Бухенвальде…)
Я обошел лагерь – прямоугольники пепла на месте бараков устрашали, но ни о чем конкретном не говорили.
Прогулялся через надзирательский корпус. Представил себе арийских ублюдков, которые тут жили. Творили бесчинства, потом отдыхали в своих комнатах, устав от пыток, избиений и расстрелов.
И наконец мне остался только блок крематория.
Гениальное немецкое изобретение
Душа отказывалась воспринимать то, что фиксировал взгляд.
Больше всего поражала ненужная при подобных обстоятельствах чистота. И жуткая немецкая аккуратность. С которой, вероятно, содержалось это место тогда и которая была воссоздана теперь.
Я спустился в газовую камеру.
Она находилась в подвале, замаскированная под душевую.
Точнее – это именно мирную душевую гениальные немцы приспособили для дешевого и быстрого умерщвления нескольких десятков людей сразу. И использовалась она уже только как камера смерти.
Узников оправляли будто бы на санобработку, они раздевались и шли на смерть, держа узелки с мочалками. Закрывалась дверь, из душевых труб начинала капать вода. А потом открывалось отверстие в потолке, откуда падала плоская железная коробка с веществом, испаряющим ядовитый газ «Циклон Б» - и человеческие жизни обрывались. С быстротой, зависящей от состояния организма…
(Сам по себе ядовитый газ изобрели для обработки одежды, и сначала им просто уничтожали вшей. Пока один предприимчивый эсэсовец не решил испытать действие отравляющего вещества на людях. Эффект экономии на боеприпасах и труде в сравнении с немецким стандартом – пистолетным выстрелом в затылок - оказался ошеломляющим. И по личному приказу Гиммлера все концлагеря были срочно оборудованы газовыми камерами.)
Когда газ, сделав свое дело, разрушался, в заваленное трупами помещение спускалась специальная команда. Набранная из заключенных.
(В легких умерщвленных жертв оставалось некоторое количество нераспавшегося газа, и пребывание рядом с ними могло оказаться вредным. Кроме того, сами эсэсовцы не любили такую грязную работу. Перетаскивать еще теплые трупы не доставляло удовольствия; куда приятнее было запарывать плетками подвешенных за половые органы, до последних секунд кричащих от боли людей.)
Здесь тоже все стояло на потоке: в центре камеры смерти располагался грузовой лифт. Трупы стаскивались туда, потом их поднимали в крематорий.
Настоящую фабрику утилизации – безупречный образец великолепно отлаженной индустрии смерти.
Там стояло в ряд около десятка печей, работавших круглые сутки: процесс сожжения человеческого тела даже при высоких температурах занимал несколько часов.
От лифта были проложены рельсы. Трупы – по несколько штук, поскольку истощенные тела уничтоженных в трудовом лагере представляли обтянутые кожей скелеты – укладывались на специальные тележки. Когда предыдущая порция догорала, топка открывалась и тележку подкатывали вплотную. Чтобы не перекидывать новые трупы в жерло печи по одному, имелся специальный толкатель из жаропрочной стали. Пустотелый, чтобы не перегревался и мог использоваться непрерывно. Выступающая передняя часть лотка вдвигалась в печь, где температура достигала нескольких сотен градусов. С помощью толкателя все трупы спихивались прямо в бушующее пламя. Тележку откатывали, печь закрывалась, и процесс превращения людей в дым продолжался без остановки…
И все равно при увеличивающемся потоке жертв мощности печей не хватало. В новых лагерях, проектируемых из реальных потребностей, крематории строились большими, и там сооружали дополнительные печи. В старых и маленьких вроде Бухенвальда просто работали круглосуточно. А трупы, ждущие сожжения, валялись грудой на полу, медленно разлагаясь и тем самым упрощая работу огню.
Но через газовую камеру в крематорий попадали только счастливцы.
Невезучие проходили через гросс-лазарет.
Специальное отделение, где немецкие врачи-изуверы проводили опыты на живых людях.
Гросс-лазарет
Гросс-лазарет Бухенвальда содрогал душу своей адской чистотой. Стерильные стены, выложенные кафелем; по углам стеклянные шкафы с медицинскими инструментами. Выглядело так, будто все это предназначалось для лечения, а не для мучительного уничтожения людей.
А посередине сверкал «операционный стол». Точнее, огромная плаха в виде высокого топчана, с аккуратно подведенными кранами горячей и холодной воды. Чтобы изувер в медицинском белом халате мог, не отходя, помыть окровавленные руки и продолжать опыты.
При виде этого ослепительно белого кафельного ложа земля поплыла у меня под ногами.
Стены кричали, все еще отражая вопли давно умерших людей, которых тут без наркоза резали на части …
Я представил это место, только что освобожденное от очередной жертвы – залитое кровью, ненатурально алой на идеальном кафеле. И врача в эсэсовском мундире под испачканным халатом, курящего тонкую французскую сигарету.
И рядом – обязательно какую-нибудь белокурую лагерзеерку вроде знаменитой Ирмы Грёзе.
Пуще всего на свете любившую наблюдать, как режут и калечат живую плоть… Не пропускавшую ни одной операции по удалению молочных желез у здоровых женщин. Эти процедуры обожал и сам доктор Менгеле. Хотя они не имели никакого «научного» обоснования, а проводились исключительно для глумления над телом несчастных.
Отсюда, как из ада, уже не существовало обратного пути.
Мне стало дурно.
Я вышел во двор.
Во двор Бухенвальдского крематория.
Забытый урок
Жарко светило августовское солнце.
А меня бил озноб.
Казалось, это мое тело содрогалось от предсмертного холода, брошенное на желобчатый кафельный стол. Это я наяву терял сознание, видя приближающийся скальпель в спокойных эсэсовских руках…
Все казалось страшным сном.
Которого нельзя было видеть.
А увидев, стоило тут же забыть.
И в то же время любой человек должен увидеть это один раз в жизни.
Чтобы запомнить навсегда.
Тогда, в восемьдесят третьем году, посещение концлагеря Бухенвальд вызвало во мне лишь волну ужаса и омерзения.
Гораздо позже, поумнев и начав видеть простые вещи под другим углом, я понял, что, спрятавшись от того ужаса, нельзя было понять, сколь античеловеческую силу представляет любая идеология, провозглашающая превосходство одной нации над другими.
Теперь, когда я вижу деятеля, провозглашающего националистические лозунги…. Все равно кого: нестрашного (ибо не облеченного властью) русского мужичка, видящего спасение России в избиении жидов, или благообразного президента субъекта Российской Федерации, в чьем удельном княжестве не осталось ни одного человека «некоренной» национальности на руководящих постах – мне хочется схватить такого оратора и швырнуть в газовую камеру Бухенвальдского крематория.
…Нет, вы подумали обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Да и «Циклона» сейчас не найдешь. Я не собираюсь его умерщвлять. Максимум, на что я его опущу – наложить в шелковые штаны от страха. Мне хочется простого и бескровного.
Просто столкнуть его туда.
Закрыть снаружи дверь и дать посидеть пару часов. В холодном кафельном одиночестве, в адски чистом помещении, где звенят неслышные вопли тысяч, превращенных в мертвое вещество, а затем в черный дым. Посидеть, глядя на готовый к действию подъемник для еще теплых трупов.
Посидеть – и подумать.
Потому что любой национализм даже в самом невинном проявлении – вроде песни на непонятном языке, заучиваемой в детском саду – имеет в доведенном до абсолюта итоге однозначный пункт развития.
Ребристые, как кошачье нёбо, жерла печей крематория…
Обыкновенный садизм
Читатель, вероятно, уже устал от ужасов фашизма, к которому я перешел с простых мемуаров.
Но я не могу остановиться, не завершив мыслей. Тем более, что Германия и фашизм суть две вещи, не отделимые друг от друга.
В молодости я изучал деятельность Третьего рейха по почтовым маркам. Видел реальные материалы. Но воспринимал ужасы отстраненно.
С наступлением зрелости к подобным вещам начинаешь относиться иначе.
Существование наполняется ценой – и особенно дорогой оказывается жизнь близких.
И думая о фашистском терроре, невольно представляешь, как близкого тебе человека на твоих глазах заталкивают в газовую камеру. Или в «Gaswagen» - машину-душегубку - еще более экономичное эсэсовское изобретение. Где людей умерщвляли выхлопными газами по пути из трудового лагеря в крематорий.
Представляя этот ужас, чувствуешь, как кровь леденеет в жилах.
И начинаешь реально бояться, что все это – ушедшее на дно и уже почти неразличимое, как страшный, но давно утонувший корабль – что все это может чудовищным образом возвратиться.
И коснуться твоих близких.
Именно близких, а не самого себя: у нормального человека страх за любимых людей на много порядков сильнее, нежели боязнь за собственную жизнь.
Страх возращения фашизма понуждает к вопросу, которым мучили себя десятки умных людей: как это случилось?
Как народ, давший миру Шиллера и Гете (эти двое на слуху, можно вспомнить еще десятки выдающихся немцев), в середине ХХ века превратился в нацию людоедов. Пивших пиво из свежих черепов.
(Я видел каннибальские сувениры, уже не помню где; в том же Бухенвальде или в особом отделе Музея немецкой истории.)
Как? Как ??!! Как…
На этот вопрос отвечали многие.
Изложу свои мысли и я.
Во-первых – не пытаюсь защитить немцев, а лишь констатирую факты – людоедами стала не вся нация, а лишь отдельная ее часть. Конкретно: эсэсовцы. Еще более конкретно – части, занимающиеся концлагерями.
(Нюрнбергский процесс признал СС преступной организацией; все выявленные эсэсовцы – которые легко идентифицировались по вытатуированной подмышкой группе крови – подлежали тюремному наказанию.
(Я бы приговорил их всех к расстрелу – даже невинных поваров и писарей, имевших петлицы с рунами.)
Однако между «зелеными» и «черными» СС все-таки имелась разница.
Первые представляли особую нацистскую гвардию вроде гальванизированного ордена крестоносцев и сражались на фронтах. Будучи абсолютно равнодушными к человеческой жизни и проявляя во время военных действий нечеловеческие чудеса жестокости. Но именно в бою и к вооруженному противнику.
Вторые являлись карателями, губителями невинных душ. Которым никогда и ни при каком взгляде на историю принципиально не может быть оправдания и прощения. Гестапо («Geheimsstaatspolizei», то есть «Государственная тайная полиция»), служба концлагерей, зондеркоманды для уничтожения населения в партизанских районах – вот те были истинные садисты и изуверы.)
Мне кажется, что процент генетических садистов (так же, как гомосексуалистов, трансвеститов и пр.) примерно одинаков в любой нации. Другое дело, когда природный садизм отдельных индивидуумов возвеличивается и ставится во главу угла, получив статус государственной идеологии.
Преступная государственность развязала руки тем выродкам, кто не знал наслаждения кроме как мучить себе подобных.
А дальше все покатилось, как снежный ком.
Любое извращение заразно; полная безнаказанность тысячекратно усиливает удовольствие.
Я уверен, что обслуга концлагерей, первоначально не более жестокая, чем любой полицейский или милиционер, быстро превращалась в духовных наркоманов. В живых вампиров, которым для поддержания собственной жизни необходимо питаться страданиями других людей.
В процентном отношении эсэсовцев среди немецкой нации было не так уж много.
(Равно как и членов НСДАП. Считать все немцев на фронте настоящими партийными фашистами – столь же глубокая ошибка, как думать, что все бойцы РККА состояли в Советской ВКП(б). Более того, истинные фашисты находились как раз на теплых постах в тылу.)
Но массовость и степень зверств, ими произведенных, заставляют отождествлять горстку рунических вампиров со всей немецкой нацией.
Достаточно почитать документальные материалы, посмотреть хроники… Или даже художественный, но снятый на реальном материале художественный фильм, где воссоздана любимая забава эсэсовцев – ночные расстрелы в Варшавском гетто.
Когда два здоровых ублюдка с черепами на фуражках – даже без ненависти, а равнодушно – берут кресло с парализованным стариком-евреем, и облегчая себе труд, бросают его через балконные перила четвертого этажа… Когда видишь предсмертный полет жертвы, слышишь ее страшный крик, а потом жуткий треск черепа, раскалывающегося о булыжную мостовую…
После таких кадров, не нужно быть евреем. Любой нормальный, чувствующий чужую боль человек вправе люто возненавидеть всех немцев вообще. И сожалеть, что Вторая мировая война не привела к полному уничтожению Германии.
Что является фашизмом наизнанку.
Страшное зло рождает зло-противовес.
Другой вопрос: какая иная нация смогла бы при сходных условиях дать такое количество отъявленных людоедов, которые размахом своих деяний отождествят с собою весь свой народ ?
Ответ на этот вопрос представляется невероятно сложным.
И будучи противником любого национализма – в том числе и выражающегося в обвинении одной нации во всех грехах – я остерегусь утверждать, что такое было возможно только в Германии.
Просто ни одна другая нация не была поставлена в столь благоприятные условия для развития идеологии садизма, как немцы.
В этом – злой рок их судьбы.
Хотя в общем любая нация, одурманенная иллюзией собственного превосходства, способна на изуверства. Я не могу забыть страшный позор еврейских погромов, сделанных добрыми русскими руками.
И не могу не вспомнить чудовищных зверств, которые проявляли просто друг к другу сами русские.
Конечно, до изготовления препаратов печени из живого человека или усекновения частей тел близнецов и сшивания из в сиамскую пару во время гражданской войны дело не доходило. Но красные звезды, вырезавшиеся белыми на груди пленных красных - равно как и погоны, вырезавшиеся красными на плечах пленных белых, из истории не вычеркнуть.
(Достаточно вспомнить биографию исторического лица, донского красного командира Подтелкова. Который сначала учинил зверскую расправу с захваченными в плен белогвардейскими офицерами. Но потом, в ходе переменчивой фортуны, сам попал к белым со своим отрядом. И принял от рук братьев по крови не менее мучительную смерть.)
Все это заставляет задуматься о том, сколь тонка пленка цивилизованности, покрывающая звериную сущность самого страшного животного на земле.
Как легко эту пленку прорвать и выпустить античеловеческие силы.
И как много нужно сделать потом, чтоб вернуть все на место и стереть следы преступлений, сделанных в психотическом бреду.
Немецкая нация, одурманенная наркотиком фашизма, была неадекватна в своих поступках.
(Что, однако – в отличие от какого-нибудь отдельно существующего Чикатило – не снимает с немцев ответственности за содеянные преступления.)
И все-таки я почти уверен, что читатель видит в немцах средоточие мирового зла.
И все мои попытки представить на их месте другую нацию никого не убедят.
И не убедительным покажется приведенный мною пример из гражданской войны: все-таки то происходило в экстремальных условиях.
Однако я наберусь смелости заявить, что в каждом человеке от рождения присутствуют в равной мере хорошее и плохое начала.
И практически каждый ребенок в той или иной степени проявлял свой генетически заложенный садизм. Точнее, не так: садизм есть получение удовольствия от мучения других – а обыкновенную детскую жестокость. Основанную не на порочных наклонностях, а на бесчувствии к чужой боли. (Вполне нормальной для определенного возрастного периода.) Все в детстве отрывали крылышки мухам и мучили кошек.
Другое дело, что с пониманием чуда жизни у нормальных людей эта жестокость бесследно исчезает.
Но у извращенцев садистское начало отнюдь не поверхностно. Задавленное требованиями общества, оно уходит в недра души и ждет условий для развития.
А условие очень простое: безнаказанность действий.
Обеспеченная беспомощностью жертвы – что используют одиночные маньяки.
Или – как это произошло с немцами – властью над людьми, обусловленной положением.
Обычный человек, попавший в благоприятные условия, может начать творить чудеса садизма.
Гнилая плесень его души под черным солнцем разрастается до невероятных размеров.
Эти рассуждения могут показаться слишком отвлеченными.
Для достоверности напрягите свою память и вспомните своих…
Нет, не армейских командиров, тем более, что и в армии служил далеко не всякий.
И вообще армия – особый вопрос.
Вспомните… школьных учителей и институтских преподавателей.
Вспомните как следует, вытащите из памяти ненавистные имена тех, кто мучил вас больше всего.
И попробуйте представить их в черной форме с серебряными эсэсовскими петлицами. Да еще с плеткой в руке…
Получилось?
Уверен, что получилось.
Не сомневаюсь, в жизни каждого встречались учителя, которые были достойны звания шарфюрера СС, а то и выше.
У меня в четырех классах начальной школы имелась воспитательница Фаина Гафуровна. Которая по своей человеконенавистнической сути прекрасно бы вписалась в штат любого женского концлагеря.
И я не боюсь праведного гнева бывших коллег за унижение всеми уважаемой профессии.
Я сам бывший педагог с пятнадцатилетним стажем. И с полной ответственностью заявляю, что учительская среда –самый благоприятный питательный бульон для развития бациллы садизма. Если ею заражена душа.
Потому что нигде больше не возникает такой зависимости массы от одного человека, как в отношениях между учениками и учителем.
Недаром самый страшный выродок ХХ века – создатель и руководитель СС, главный инквизитор Третьего Рейха Генрих Гиммлер (к сожалению, избежавший Нюрнбергской виселицы, благодаря растяпам-американцам, которые не обнаружили у него ампулу с ядом) родился в семье простого немецкого учителя.
Такова уж паскудная сущность самого отвратительного из творений природы – человека.
«Berlin bleibt deutsch»
Эти лозунги, означавшие, что Берлин останется немецким, белели на стенах домов в апреле сорок пятого года.
Из всех преступлений фашизма перед собственной нацией самым страшным я вижу битву за Берлин.
Безнадежное сражение за нацистскую столицу в условиях, когда война полностью проиграна и территория Рейха находится под контролем.
«Если нам придется уйти, мы громко хлопнем дверью» - заявил Гитлер на одном из последних совещаний в своем бункере.
И нацисты хлопнули.
Сил для настоящей обороны не было, не хватало даже войск СС, и Гитлер призвал последний резерв Рейха. «Фольксштурм» - то есть тех, кто остался вне призывного возраста. Стариков и детей. Дав им винтовки, фаустпатроны и напутствовав на смерть в свой последний выход из подземелья.
Ничтожные фольксштурмисты дрались отчаянно, несмотря на полнейшую обреченность.
Каждый берлинский дом – подобно тому, как было в Сталинграде – превратился в крепость. Которую удавалось взять лишь после полного разрушения.
Об успехе лозунга немецкого Берлина я понял, как только мы приехали в столицу ГДР. Зона, сделавшаяся потом Восточным Берлином, пострадала сильнее Дрездена. Нашим войскам пришлось разнести этот город по кирпичам. На юго-восточных окраинах не осталось старых домов. И лишь в западной части Берлина восемьдесят третьего года – то есть ближе к центру Берлина сорок пятого, около Рейхстага и Бранденбургских ворот, кое-что уцелело.
Вероятно, когда наши танки прорвались сюда, бессмысленность сопротивления стала очевидной. И дома стали вывешивать белые флаги, оповещая, что там нет засевших фаустников и не нужно сравнивать все с землей, чтобы продолжить наступление.
Подобно Дрездену, город был отстроен заново. И не произвел на меня особого немецкого впечатления. Он казался просто крупной европейской столицей – вроде Москвы или Ленинграда.
Хотя даже крупным Берлин не был: три четверти территории бывшей столицы Третьего Рейха занимал огромный Западный Берлин, а Восточный прилепился к нему жалким кусочком.
Впрочем, о двух Берлинах и о делении Германии я скажу в другом месте.
Лозунги, давно стертые с уцелевших стен, оказались выполненными: Берлин остался немецким.
Только немцы стали другими.
А сейчас не могу не отметить, что по мере описания моей поездки мысли все глубже уходят в прошлое середины ХХ века.
Площадь Александра Романова
Итак, Берлин…
Из чужих воспоминаний, из мрака военного прошлого я вновь возвращаюсь в собственную молодость. Которой всего двадцать лет, но зато она пережита мною, а не кем-то иным.
В Берлине мы прожили последнюю неделю.
Надо сказать, что условия жизни в столице оказались наихудшими.
Дрезден будоражил отуманенной эротикой: общежитие напоминало уголок нудистского пляжа.
В Лейпциге нас принял университетский комплекс - настолько современный, что в каждом номере имелся душ. Правда, для экономии свободной площади койки тоже имели два этажа.
А в Берлине нас определили в Zeltlager - простой палаточный городок на окраине.
Он состоял из огромных армейских палаток, где стояли все те же двухэтажные кровати и имелись какие-то пластиковые окна. Кормили нас в открытой столовой. Всякие удобства находились на краю лагеря и совершенством там не пахло.
И вообще то было хорошо в хорошую погоду. А в дождь – который тут начинался ни с того ни с сего – Zeltlager представлял весьма унылое зрелище.
Поэтому свободное время мы проводили в городе.
Выбираться из чертова лагеря приходилось довольно долго. Сначала нужно было на автобусе (или трамвае, уже не помню) добраться до крайнего метро. А уже потом ехать дальше.
В Берлине меня поразило разнообразие общественного транспорта.
Помимо привычных по Дрездену (который вспоминался уже как нечто далекое, но родное) трамваев и автобусов, столица ГДР имела метро. И существовал еще один вид транспорта, аналогов которому я не встречал в других городах.
Он назывался S-Bahn, то есть городская электричка. И по советским меркам относился к классу скоростных трамваев. Которые в семидесятые годы грозились построить во многих городах СССР - даже в Уфе - но насколько я знаю, так нигде и не построили.
(Мертворожденный ублюдок –недействующая московская монорельсовая дорога – ближайший аналог подобного проекта. Но в России она не начнет действовать никогда; в Германии же работает, вероятно, уже полвека)
Городская электричка напоминала поезд метро, вырвавшийся на открытый воздух.
(В той же Москве полно таких участков – на которых мгновенно приходят в негодность подземные вагоны, конструктивно не предназначенные для атмосферной эксплуатации.)
Но рельсы ее шли по специальным путепроводам, минуя поверху все перекрестки и не имея никаких задержек, кроме остановочных пунктов.
Как я заметил, сами немцы пользовались в основном именно этим видом транспорта. Городская электричка ходила очень быстро и в ней было светло и приятно.
Чего не скажешь о берлинском метро, которое, вероятно, не переделывалось с гитлеровских времени.
И аурой своей воссоздавало реальность фильма ужасов.
Станции лежали на малой глубине. Представляя перекрытые траншеи вроде отрезка линии от Автово до Проспекта Ветеранов в Ленинграде. Убранство казалось не просто убогим, но напоминало общественный туалет на захолустном российском вокзале. Я не хочу сказать, что было грязно; нет, в Германии все сияло чистотой. Но метро наводило страшное уныние серыми стенами, бетонными колоннами, наполовину содранными плакатами разных лет и всяческими надписями.
Сейчас мы привыкли, что по всей России наколовшиеся подростки расписывают заборы, стены гаражей и трансформаторные будки своими рисунками-галлюцинациями. Тогда же то было в новинку.
Помню, как на одной из узловых станций я впервые увидел настоящих панков. Какими нас пугали в России.
Самых натуральных: с наполовину выбритыми головами, с крашенными в зеленые и красные цвета гребнями чем-то склеенных волос. Ну, и естественно, обвешанных цепями. Не знаю, какую угрозу представляли эти панки гражданам – но их разгоняла полиция. Вероятно, в социалистической Германии отклонения от стандартного внешнего облика строителя светлого будущего подвергались таким же гонениям, как хиппи в СССР парой десятков лет ранее.
Пестрые, как какие-нибудь безмозглые павлины, панки, стояли небольшой группой. Полицейские выстроились шеренгой перед ними. И тихонько оттесняли их от выхода. Загоняя в подземный туалет. Думаю, полицейским не было разницы в какой: мужской или женский. Главное, чтобы избивать разрисованных уродцев не прилюдно.
(В том, что грядет именно избиение, я не сомневался. Полиция во всем мире остается полицией. И гестапо возникло в Германии не на пустом месте, и оно существовало меньше сорока лет назад. Наверняка сам дух прежних времен еще не выветрился из германской службы охраны порядка.)
Страшного вида парни и девицы изрыгали ругательства, которых я не понимал. Полицейские знали свое дело и наступали медленно, молча, почти лениво. Меня не интересовала судьба панков, и я поехал дальше.
И еще я помню особенную, неимоверно мрачную станцию в центре старого Берлина.
То есть на границе двух новых, в паре километров от Бранденбургских ворот - на улице Фридришхтрассе, пересекавшей центральную Унтер-ден-Линден (о ней я еще напишу).
Вход на эту станцию, которая так и называлась «Фридрихштрассе», казался черным провалом посреди тротуара, огороженным низеньким чугунным парапетом.
После привычных порталов Ленинградских или Московских станций времен сталинского классицизма – напоминавших нечто среднее между католической церковью и дворцом культуры – это казалось диким.
А сама станция была настолько темна и безлюдна, что спускаясь туда, я ощущал странное перемещение во времени.
Причем непонятно куда. То ли в прошлое этого города, замершего от дальнего гула наших «Пе-8»… То ли в будущее всей цивилизации, когда экологическая катастрофа загонит агонизирующее человечество в каменоломни и загаженные крысами туннели.
Я бывал там практически каждый день, преимущественно вечером, завершая прогулки по Берлину. И всегда ощущал пустоту и какую-то необъяснимую постгитлеровскую заброшенность всей Германии.
Через много-много лет, уже во взрослом возрасте, старая берлинская станция (наверное, уже приведенная в цивилизованный вид) снова всплыла в моей памяти.
Эпизод главной драки двух героев культового фильма «Матрица» на станции метро ассоциировался у меня с нереальными событиями на абсолютно реальной «Фридрихштрассе». И нигде больше.
Не в Америке и не в какой-то абстрактной стране. А в конкретно существующем, идущем под границей двух Берлинов туннеле, чьи боковые ответвления наглухо забраны решетками для изоляции разных миров…
И еще один штрих, касающийся Берлинского транспорта.
К тому времени мы уже значительно издержались в средствах. И бесплатных проездных, в отличие от Дрездена, нам не выписали. Поэтому, признаться честно, мы ездили зайцами. Причем – что поражает меня до сих пор – в Германии это получалось даже в метро. Поскольку немецкие станции не оборудовались турникетами. Перед входами стояли ряды обычных компостеров, где сознательные немцы пробивали купленный в кассе билет. Мы проходили со старым билетом, делая вид, будто пробиваем его как положено. А если кругом никого не виднелось, то отпадала даже необходимость в маскировке.
Это был поистине коммунизм полной сознательности.
Но я возвращаюсь к названию главы.
В первый день мы приехали на метро в самый центр Берлина.
На Александерплатц.
То есть площадь Александра. Я думал, что названием своим эта площадь – в самом деле огромная, не похожая на привычные клочки старой Германии – обязана не известному мне деятелю немецкой истории, которого я не знал. Но выяснилось, что она поименована так в честь русского императора Александра I Благословенного.
Одержавшего вместе с прусскими войсками решающую победу над Наполеоном.
И название сохранилось до сих пор.
Правда, центром Берлина в старые времена, я полагаю, была Паризерплатц – Парижская площадь вокруг Бранденбургских ворот, символизировавших сам Берлин. Откуда начиналась центральная улица Унтер-ден-Линден.
В восточном огрызке города центром стала Александерплатц. И немцы ее отстроили.
Там стояли магазины, день и ночь шумел фонтан, сиял самый высокий в Европе отель «Stadt Berlin» с красным медведем на крыше.
(Возможно, не каждый читатель знает, что само название «Берлин» имеет основой корень «Ber», то есть «медведь». А переводится как «Медвежий город». Поскольку немецкая столица основана в незапамятные времена на месте, изобиловавшем медвежьими костями: во времена, еще более незапамятные, тут располагалось ритуальное кладбище медведей. Которых приносили в жертву неведомым богам несуществующе древние язычники.
Я думаю об этом, и меня поражает факт принесения в жертву именно медведей. Но потом размышляю глубже и понимаю, что несть числа дикостям, насаждавшимся среди невежественных социумов паскудным племенем жрецов.
Ведь невинно убиенные по шаманскому ритуалу медведи с позиции здравого смысла - просто ничто в сравнении с шаром из верблюжьего дерьма, который, слепленный скарабеем, символизировал у древних египтян солнце.)
Завершала ансамбль площади Fernsehturm. Знаменитая Берлинская телебашня, известная по фотографиям.
Она покачивалась в высоком небе. Конусообразная стремительная стрела с шаром телецентра посередине.
Словно дело рук гигантского Вильгельма Телля, пронзившего на лету эфирное яблоко…
Мы пошли туда на экскурсию, без этого невозможно было представить посещение Александерплатц.
Конечно, немецкая башня оказалась намного ниже Останкинской. Но впечатление подарила абсолютно иные.
В Останкинской я бывал один раз.
И теперь уже не помню: случилось ли это до Германской поездки или после.
Как на парадоксально, но особого следа московская башня не оставила. Да, телецентр в самом деле раскачивался на ветру, ощутимую качку можно было испытать всем телом. Но смотровая площадка, галерея с вертикальными окнами напоминала безобидный и скучный пароход.
Не более.
Смотровая галерея Берлинской телебашни находилась в нижней полусфере. И выгнутые, слегка затемненные красноватой тонировкой стекла начинались из-под ног, округло поднимаясь вперед.
Облокотившись на парапет и глядя вниз, ощущая невесомое дрожание конструкции, можно было представить себя на бомбардировщике, медленно ползущем в поиске цели. Ощущение ошеломляло.
(Будучи достаточным специалистом в области авиации, я знаю, что подобным образом устроено рабочее место штурмана-бомбардира на любом горизонтальном бомбардировщике – до позднейших, оснащенных полностью компьютерной автоматикой бомбометания. От древнего «ТБ-3», до все еще грозного «Ту-95». Прозрачный блистер, выгнутые стекла. И бомбовый прицел, внимательно смотрящий на неторопливо ползущую землю. Несколько шкал, задающих высоту, скорость самолета и ряд других параметров. Кнопка ручного сброса бомб – или кнопка запуска автоматического прицела, самостоятельно определяющего момент раскрытия бомболюка. Но обязательно земля под ногами и перекрестие, которым выбирается цель…)
Стоял светлый день, и весь город был раскинут подо мной. Даже высочайший отель показал плоскую крышу, и медведь махал красной лапой откуда-то снизу. Виднелась прямая Унтер-ден-Линден и тающие в мареве Бранденбургские ворота, и даже темная громада рейхстага на западной стороне.
И именно тут, с бреющего полета, я отметил, как мало осталось старых домов. И понял, что при штурме Берлин был практически уничтожен…
Потом, гуляя по столице ГДР, я убеждался в правоте наблюдений. Кругом возвышались современные дома. Небольшие убогие коробки типа наших «хрущевок». И высокие, построенные за последние годы.
Редкие вкрапления старых кварталов смотрелись чужеродно. Чудом уцелевшие, они казались невероятно мрачными. Сквозь высокие арки я видел чернеющие во дворах угольные кучи: в старом Берлине никогда не существовало центрального отопления, в этих домах так осталось до сих пор. На каждой крыше торчал лес каминных труб, и каждый жилец был вынужден топить квартиру самостоятельно. Я представил себе дым и копоть, застилающие небо – и мне расхотелось приезжать сюда зимой.
Но пока стояло лето.
И Александерплатц сверкала.
Журчал фонтан; и добрый пьяный немец, сидящий по пояс в воде, салютовал пивной бутылкой каждому прохожему…
